Иван Толстой: Пейзаж после битвы. Американские выборы: что видно, на что надеяться? Как можно использовать критическую для половины Америки ситуацию?
Александр Генис: Главный результат выборов – то, что они вообще есть – регулярные и законные. Я ни разу не пропустил возможность проголосовать, как за президента, так и за местные власти вплоть до школьных администраторов. Для меня это красный день в календаре демократии, потому что я еще помню выборы из одного человека в Советском Союзе.
В Америке выборы – безумно сложное мероприятие, страшно шумное, страшно важное, страшно дорогое, но тем не менее это еще и праздник. Каждый раз избирательный участок в нашем городке устраивают в разных местах. В разгар пандемии в 2020 году под голосование отвели огромный спортивный зал, чтобы люди стояли подальше друг от друга и не заражали друг друга.
После урагана "Сэнди" власти привезли генераторы в пожарное депо – там и проходили выборы
После урагана "Сэнди" в городе не было электричества, и власти привезли генераторы в пожарное депо – там и проходили выборы. Как вы знаете, я студентом два года работал пожарным, поэтому чувствовал себя там как дома. Мне очень понравились американские пожарные машины, они такие нарядные.
В этом году выборы отмечены небывалой, дивной осенью. Я ходил на выборы в участок, расположенный в старинном муниципальном центре. На стенах – портреты первых мэров. Они выглядят как классики в отечественных школах: солидные, неулыбчивые, в галстуках, с бородами, очень старомодные.
Как ни странно, от выборов всегда остается праздничное настроение. Но на следующее утро для почти половины страны оно было уже не таким праздничным. Но себе в утешение я должен сказать, что Америка – страна экспериментов. Она к этому привыкла. И поэтому самые апокалиптические прогнозы вроде конца демократии здесь не сбываются. Америка умеет переваривать любые крайности, в том числе и трампизм. Я все время про себя твержу строчку Бродского: "Как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево". Именно это сейчас происходит в Америке.
Но главный вопрос: как объединить Америку, как срастить ту половину, которая ненавидит Трампа, с той половиной, которая его обожает?
Это не так просто, но это возможно, потому что в Америке принято политику исключать из сюжетов приватного общения. Вы не можете разговаривать с малознакомыми людьми о политике, с хорошо знакомыми, впрочем, тоже. Политика – опасная тема, и считается, что ей не место, скажем, за праздничным столом. В Америке скоро будет День благодарения, и сейчас специально публикуются советы, как не поссориться за индюшкой, которую положено есть в этот день.
Так или иначе, обе партии сейчас живут по-разному. Республиканцы торжествуют, готовятся разобраться с теми, кто их критиковал, а вот демократы заняты экспертизой – “вскрытием” своей партии, которая проиграла культурную войну Трампу и сейчас ищет виновных.
Кризис слишком ценная вещь, чтобы его не использовать
Первый – президент Байден. Он обещал быть мостом между политическими поколениями, но слишком долго тянул с отставкой, поэтому демократы не успели выбрать достойного кандидата.
Но, как было давно сказано, кризис слишком ценная вещь, чтобы его не использовать. Демократическая партия должна пересмотреть свои позиции и отказаться от прогрессивистского крыла слишком левого уклона вроде расовой теории и политики идентичности. У меня есть рецепт реванша: меритократия против процентной нормы и расовый дальтонизм. Мне кажется, что эти перемены исправили бы левый уклон Демократической партии и сделали бы ее приемлемой для многих.
Дело еще в том, что я себя часто чувствую в Америке “политическим бездомным”: моей партии как бы и нет. И я знаю очень многих, которые жалуются на отсутствие центристской партии. В Америке новую партию зачать можно, но очень трудно. Поэтому демократам предстоит сдвигаться вправо до тех пор, пока они не займут центристскую позицию, например ту, которую занимал Клинтон, и таким образом исправить ситуацию. На это я надеюсь, на это я рассчитываю, стараясь обойтись без паники.
Иван Толстой: Можно задать вам обывательский вопрос: это правда, что русские в Америке в основном голосуют за Трампа?
Александр Генис: Это правда, и в этом нет ничего странного. Потому что наша эмиграция ненавидит политическую корректность, мультикультурализм, административные привилегии меньшинствам – все то, за что Демократическая партия получила отпор на этих выборах. Но то, что русские голосуют за Трампа, еще ничего – хуже, что они очень любят Трампа, и культ Трампа в русской среде обернулся лично для меня тяжелыми последствиями: меня не просто критикуют, меня ненавидят за то, что я не голосовал за Трампа. И никакие аргументы тут не помогут, потому что мне всегда отвечают: “Ваши еще хуже”.
Я стараюсь обходить “гориллу в комнате”, как говорят в Америке
Тем не менее у меня есть друзья-трамписты, и с ними я стараюсь обходить “гориллу в комнате”, как говорят в Америке, чтобы жить по-прежнему. Мне возразят, что не все русские голосуют за Трампа. Конечно, не все, но я думаю, что 90 или 80% наверняка. Так что у Трампа нет больших поклонников, чем на русской улице Америки.
Иван Толстой: Мы с вами как-то недавно переписывались, и вы упомянули, что выступаете в программах, которые ведутся на японском радио, если я правильно запомнил. Вы рассказываете там и о своем опыте, и об эмиграции, и о Советском Союзе, и о России. Вообще в Японии все странно, даже то, что она воспринимается в России как Запад, находясь на дальнем Востоке. Что же вы рассказываете?
Александр Генис: У меня близкие связи с японцами. Во-первых, я очень люблю эту страну, во-вторых, я много раз в ней бывал. В-третьих, меня там переводят, перевели когда-то даже нашу с Вайлем книжку "Русская кухня в изгнании”. Переводчицы приготовили все блюда, которые там упомянуты. Но они молодые, у них денег было мало, поэтому они жаловались на дороговизну рецептов: "Если бы вы знали, сколько стоит в Японии свекла и укроп. Борщ сварить – это разорение". Но это давно было, сейчас, наверное, иначе все выглядит.
Так вот, недавно меня одна приятельница, профессор-славист из Японии Риеко Камиока, попросила помочь с их проектом изучения русского языка на японском радио.
Надо сказать, что когда я первый раз, еще в середине 1980-х, приехал в Японию, то в отеле включил телевизор, как всегда это делаю в новой для себя стране. На экране я увидал Светлану Жильцову, ту самую, которая когда-то КВН вела, люди нашего поколения ее хорошо помнят. Оказывается, она вела уроки русского языка на японском телевидении. И так это продолжается до сих пор.
Японцы интересуются Россией, японцы учат русский язык. Сейчас им помогает проект "Назад в СССР". Они пытаются понять, как я догадываюсь, что произошло в России такого, что появился путинский режим, как ему противостоять, как жить с этим опасным соседом.
Я объясняю японским радиослушателям, что такое самиздат
Меня там используют как источник знаний. Я объясняю японским радиослушателям, что такое самиздат, например, как я сам участвовал в самиздате, какие люди этим занимались, чего мы искали в самиздате. Или что такое зарубежное радио, которым мы с вами занимаемся столько лет, рассказываю, как "западные голоса" влияли на Россию. Или что такое русский рок. Короче, все, что было в оппозиции к режиму.
Японцам интересна Россия. Однажды я гостил в японском доме, что большая редкость: японцы редко приглашают иностранцев к себе. Там со мной разоткровенничались, и я спросил напрямую: "Почему вы любите русских?" Они говорят: "Ну, как же не любить русских, если у вас есть Достоевский, у вас есть Алексей Герман и у вас есть Чебурашка". Еще они мне сказали: "Вы знаете, американцы такие самоуверенные, а над русскими всегда аура страдания. Может быть, поэтому у вас столько пьют?" Я решил, что я буду старательно закусывать.
Иван Толстой: Недавно в Израиле скончался не то чтобы совсем неизвестный человек, но и не какая-то знаменитость, хотя человек, во многом игравший роль винта в ножницах. Его звали Юлиус Телесин. За ним не числится слишком много каких-то громких книг, хотя все, что он сделал в литературном, историческом, библиографическом отношении, все замечательно и значительно.
Юлиус Телесин был один из самых известных в Москве и в Советском Союзе самиздатчиков в 60-е годы. Он был абсолютно бесстрашным человеком, носил с собой целые сумки, чемоданы этого добра, прятал и перепрятывал, подвергался обыскам и допросам. Словом, он жил этим самиздатом и ничего другого в мире не видел и не хотел. И заслужил остроумное прозвище "Принц Самиздатский".
Телесин составил, например, книжку, ходившую опять-таки в самиздате, – "14 последних слов". Это 14 выступлений на политических процессах советских правозащитников, арестованных и подвергшихся суду. Собственно говоря, традиция очень давняя, и в XIX веке, и до революции, конечно, левое крыло общества только тем и занималось, что размножало на всяких ротаторах (какие тогда были печатные машины?) и за границей, в тогдашней эмиграции, политические речи, выступления смельчаков, борцов за гражданские свободы и за будущее счастье. Так что Юлиус Телесин просто логично и органично влился в эту славную традицию.
Он помогал и в составлении "Белой книги" по делу Синявского и Даниэля, он помогал собирать бумаги для "Хроники текущих событий", и для процессов над Гинзбургом и Голонсковым. И, надо сказать, мы упомянули сегодня уже Радио Свобода, в частности, он собирал бумаги о нашем будущем директоре – о Юрии Гендлере, который был под арестом в 1969 году. Так что мне приятно отметить и его роль, Юлиуса Телесина, и в этом тоже.
Он был один из самых первых эмигрантов, он уехал даже не очень по своей воле, просто, будучи человеком чести, он пришел однажды к кому-то в квартиру, где подписывали коллективное письмо, уже придумано было ему название – "Письмо сорока", но стояло 39 подписей, тут он пришел. "Юлиус, привет!" – "Что вы тут делаете?" – "Да подписываем письмо, нам нужен 40-й человек, не хватает". – "Давайте я подпишу". И подписал. А что это было за письмо? За право эмигрировать из Советского Союза. Так ему пришлось держаться своего слова, быть человеком чести, и он уехал.
Он уехал в 1970 году, когда практически никто не уезжал – это была самая заря эмиграции. Он и там продолжил свою деятельность, составил несколько очень интересных книг, одну из них я захватил с собой в студию, "1001 советский политический анекдот". Их действительно 1001, они все пронумерованы, с комментариями и с тематическим указателем: Ленин, Сталин, Вовочка и так далее. Юлиус Телесин был аккуратным математиком и шахматистом. Очень остроумная, очень приятная книжка.
Я думаю, что одно из самых главных его достижений в эмиграции – это работа при издательстве "Фонд имени Герцена": он составил там целую библиотеку самиздата. Несколько лет жил в Лондоне, потом вернулся в Иерусалим и там скончался.
У нас есть отличная возможность рассказать о Юлиусе Телесине устами человека, который профессионально занимается сбором истории правозащитного движения в Советском Союзе. Это Борис Беленкин, вынужденный эмигрировать, бежать из сегодняшней путинской России, он поселился в Праге. Он поныне библиотекарь общества "Мемориал". Кому, как не ему, сказать несколько слов о Юлиусе Телесине, о его отваге, о его бесстрашии, о его находчивости прямо на месте во время задержания, ареста.
Борис Беленкин: Итак, на дворе 1969 год, арестован друг Юлиуса Телесина Илья Бурмистрович – за свою якобы антисоветскую деятельность, в том числе за распространение и хранение определенных самиздатских текстов. К Юлиусу Телесину приходят домой, отвозят его в Лефортово на допрос, а затем везут уже обратно домой на обыск. Зачитаю, как это вспоминает в интервью "Мемориалу" сам герой этой истории Юлиус Телесин – в интервью, которое он дал в средине 90-х:
"Сначала они ко мне утром пришли, повезли сразу в Лефортово, а потом оттуда на обыск со мной вместе. И когда они от машины шли ко мне домой, то я сделал попытку удрать, чтобы какого-то прохожего попросить позвонить моей маме и сказать, чтобы она не перепугалась. Что я и сделал.
Меня ловили по всей улице. Это был такой шухер
Я от них оторвался, подбежал к какой-то женщине, назвал ей номер и просил позвонить и сказать, что у меня обыск. Женщина страшно перепугалась, потом кагэбэшники с ней беседовали, пытались узнать у нее, что я сказал. Меня ловили по всей улице. Это был такой шухер: машина едет, кагэбэшники бегут, люди шарахаются. Я уверен, что им потом большой втык сделали за это. В задержании на улице участвовали так называемые "понятые". То есть таким образом я дезавуировал этих "понятых" – это оказались те "понятые", которые меня держали за руки и не давали удрать, то есть это были кагэбешники. Это я потом писал в своем заявлении”.
Иван Толстой: Книги в нашей программе. Александр, я хочу вас поздравить: у вас в Москве новинка, вышла ваша книжка под названием "Персоналии". Она вышла в редакции Елены Шубиной, и у нее очень остроумная обложка. Я вспоминаю, был такой альбом немецкий, назывался "Художники в искусстве". Вот и вы изображены художником перед большим полотном, повернулись, вы заканчиваете какой-то портрет, какую-то персоналию.
Что это за жанр? Это что, телефонная книга, как у Евгения Шварца, или просто набор каких-то друзей, о которых вам приятно вспомнить? Вообще, это фикшн или нон-фикшн?
Александр Генис: Этого я никогда не знаю и не узнаю. Если фикшн – это вранье, то там его нет. Фикшн, однако, имеет дело с персонажами, а в данном случае это книга о персонажах. Для меня вообще жанр – самое важное в литературе. Когда я сажусь писать книгу, в первую очередь я думаю о жанре, потому что жанр – это как просодия, то, что определяет границы твоего замысла.
Можно сказать, что эта книга написана в жанре "герой и окрестности". Впервые я опробовал этот жанр в книге "Довлатов и окрестности", она много раз переиздавалась. Этот опыт оказался достаточно успешным, поэтому я использовал его и в этой книге.
Но началось все с того, что Елена Шубина, моя старинная приятельница, которая считается лучшей издательницей в России (по-моему, справедливо), предложила мне написать о писателях-современниках. Книга так и называется – “Персоналии: среди современников".
Вот тут я и стал думать и перечислять. Вдруг выяснилось, что в третьей волне осталось очень мало авторов, которые создали ее литературу: Парамонов, Волков – несколько человек всего и осталось. Это ужасно печально. Но я был тогда самым молодым, за это приходится расплачиваться.
Я выбрал семь персонажей, которые мне дороже всех. Это либо мои друзья, либо мои кумиры, иногда это одни и те же люди. Например, Синявский, с которым я имел честь дружить. Или такой близкий мне человек, как Вагрич Бахчанян. Или уже совсем современный писатель Владимир Сорокин, за творчеством которого я слежу с 1984 года. Всех их я хорошо знал, всех их я люблю, много о них всех писал. И вот я собрал все это воедино, в такой компендиум, которому предшествует большая обзорная глава "Примерка свободы", которая рассказывает о том, как мы в третьей волне жили и как самиздат, о котором вы говорили, превратился в тамиздат, а потом в зарубежную русскую литературу. Процесс необычайно интересный и очень живой. Поскольку я чуть ли не последний свидетель того, как это происходило, то мне показалось важным все записать.
Иван Толстой: А кого вы поставили первым в этом списке, а кого последним?
Александр Генис: Хороший вопрос. Хотя это никак не связано с оценкой, но это связано с хронологией. Первым я поставил Синявского, потому что он был зачинателем свободной литературы. Папа римский самиздата, если хотите.
Все думают, что Вагрич Бахчанян – это как Ходжа Насреддин, мол, его вообще никогда не было
Потом идет Бродский, который является подарком неба русской словесности. Это Довлатов сказал: "Как повезло нашему поколению: у него есть Бродский".
Потом идет Довлатов. На этот раз я анализировал его “Записные книжки” и, как свидетель, сравнивал их с реальностью.
Затем замечательный Вагрич Бахчанян. Он часто растворяется в фольклоре, все думают, что Вагрич Бахчанян – это как Ходжа Насреддин, мол, его вообще никогда не было. Я пытался показать, кто такой был Вагрич, почему мы с ним так долго и счастливо дружили и что он оставил нам в наследство.
Дальше идет Саша Соколов, этакий русский Сэлинджер. Инициация в русскую литературу проходит у читателя через Сашу Соколова. В этой книге я вспоминаю о том, как мы с ним познакомились: это была примечательная история, потому что он жил в Вермонте. Саша Соколов очень красив, спортивен, он был лыжником. Он тогда жил в Вермонте и пригласил в гости, продиктовав адрес: “Такая-то гора, поднимитесь наверх, там меня и найдете". И правда, мы приехали, машину оставили внизу, с большим трудом, нагруженные шашлыком, добрались до вершины, и там сидел Саша Соколов. Он в то время писал "Палисандрию" в палатке. Вот так я познакомился. Потом он показывал свой Вермонт, который считал своей второй родиной. Это был очень интересный человек.
Петю Вайля тут же выгнали из "Советской молодежи", где он тогда работал
Есть в книге и мой кумир юности, который нас с Вайлем свел. Это Валерий Попов. Первый текст, который мы напечатали вместе с Петей, был как раз про Валерия Попова, которого тогда никто не знал, и мы считали, что это наше открытие. Я никогда не забуду то влияние, которое он на нас оказал. Правда, этот опыт был очень неудачным, потому что Петю Вайля тут же выгнали из "Советской молодежи", где он тогда работал, за эту статью. Что мы там написали, я уже не помню, но этого оказалось достаточно для того, чтобы началась антисоветская карьера.
Иван Толстой: Я помню, кажется, цитату из этой небольшой публикации, такая вертикальная колоночка в этой газете была, там вы процитировали одну остроумную фразу из Попова: "Какая высота", – говорит человек, глядя в иллюминатор самолета. "Да чего там, какая высота – три рубля на такси".
Александр Генис: Весь Попов в этом: склеить в книгу звездные моменты. Все скучное, банальное он пропускает, у него не остается ни одного слова в простоте, но при этом это так замечательно и легко написано. Он, например, говорит: "Я утящийся". Не учащийся, а утящийся. И повторяет эту фразу, которую он не нашел, а добыл, – это замечательно. Наверное, Попов меняется, годы идут, но я никогда не забуду его веселую работу.
А заканчивает книгу Сорокин, которого я считаю ведущим писателем нашего времени. Я слежу за ним с 1984 года, когда впервые прочитал его рассказы "Кисет" и "Конец сезона", напечатанные в журнале “А-Я", был такой эмигрантский авангардистский журнал. С тех пор я не пропустил ни строчки, обо всем писал, десятилетиями дружу с Сорокиным. Он умный, сдержанный, тактичный и элегантный. Когда я с ним познакомился, это было в 1991 году, Сорокин был похож на Атоса из "Трех мушкетеров”. И теперь он похож на Атоса, только из книги "20 лет спустя", но он остался по-прежнему мушкетером русской словесности.
В нашей эмиграции Лимонова ненавидели лютой ненавистью
Вот такая книга, в которой есть место и Лимонову, и Солженицыну.
Иван Толстой: Ах, есть Лимонов? Замечательно! Я как раз хотел вас спросить: хулиганы присутствуют?
Александр Генис: Конечно. Я ведь жил с Лимоновым в Америке. В вводной части этой книги я написал о нескольких писателях, которые были главными в третьей волне: Солженицын, Аксенов, Лосев, Алешковский, Мамлеев. Всех их я знал, кроме Солженицына.
А Лимонов был, конечно, яркой фигурой. В нашей эмиграции его ненавидели лютой ненавистью. Как-то друзья Солженицына придумали такой ход: они сказали, что надо устроить “министерство по уничтожению Лимонова”, и хотели его возглавить. И Лимонов, конечно, не оставался в долгу. В этой части книги подробно описано, как Лимонов с ними обходился.
Особенно мне запомнилась сцена в Париже, когда мы с Вайлем его там навестили. В его крохотной комнатке висел фрак на случай Нобелевской премии и портрет Дзержинского, чтобы знать, “делать жизнь с кого”.
Мы его спросили, как он относится к России, тогда начиналась перестройка. Он сказал: "Ненавижу опухших от водки блондинов". Еще он сказал: "Ну, что мы все время говорим обо мне да обо мне? Как у вас дела в Америке, что говорят о Лимонове?"
Он был вообще занятный персонаж. Стихи его я до сих пор ценю, но проза – это отдельная история. Но об этом подробнее в книге.
Иван Толстой: Я познакомился с Эдуардом Лимоновым в 1988 году в Париже, когда первый раз вообще попал за границу, и именно этот человек подарил мне копию неопубликованного рассказа Набокова "Волшебник". Это по существу такая маленькая повесть. Вот этим я его запомнил. Хотя до этого я видел Лимонова, когда мне было 14 лет, в Коктебеле в 1972 году, он на веранде у Марии Степановны Волошиной читал свои стихи. Я запомнил две такие строчки: "И в час один и в полдругого зайдет ли кто, а я лежит".
Александр Генис: Неплохо. Он мне однажды сказал, что, учась писать стихи, переписал от руки пятитомник Хлебникова. Именно от руки, чтобы мышцы запомнили, как это делать. То есть у него были неплохие задатки, но он потом их разменял на такой оголтелый национализм фашистского толка, что про литературу пришлось забыть.
Иван Толстой: Переписанное от руки – это очень идет Велимиру Хлебникову, других авторов я бы не стал переписывать, а Хлебников – да, это вполне.
Александр Генис: Бродский мне рассказывал то же самое. Когда у него случался простой, то он брал хорошее чужое стихотворение и переписывал его от руки. Очень хорошо понимаю: механизм писателя связан еще и с биологией. Когда бы я ни писал, у меня лежит всегда рядом с компьютером блокнот. Рука часто лучше знает, чем голова, что делать в трудных местах.
Энни Лейбовиц – важный персонаж нью-йоркской жизни
Иван Толстой: У нас в Нью-Йорке. Я знаю, Александр, что в Нью-Йорке вы сходили на выставку, можно сказать, легендарной – это затасканное слово в данном случае очень подходит – легендарной Энни Лейбовиц, мастера фотографии, фотографии экспрессионистской, необычайно запоминающейся, яркой, броской и так далее. Что в этом искусстве такого, что притягивает к ней? Нравится ли она вам вообще? Такой простой вопрос.
Александр Генис: Очень. Энни Лейбовиц – важный персонаж нью-йоркский, все ее знают, все ее любят, таким Вуди Аллен был. Плюс ее подруга Сьюзен Зонтаг. Это была еще та парочка – королевы Нью-Йорка. Сейчас, в октябре, Лейбовиц исполнилось 75 лет. В Челси устроили выставку-ретроспективу.
Даже трудно сказать, что это такое, потому что там фотографии, сделанные и давно, и совсем недавно: она отобрала то, что ей нравится. Эта выставка, которая проходит в роскошной галерее, на меня произвела громадное впечатление.
Я бы сказал, что Энни Лейбович – прямая наследница легендарного фотографа Аведона. Ричард Аведон был знаменит тем, что люди у него были больше, чем в жизни. Это, кстати, надо понимать буквально, потому что Аведон делал фотографии на 10% крупнее портретируемых. Он сознательно преувеличивал свои модели.
Нечто подобное делает и Энни Лейбовиц. Самые удачные и самые знаменитые у нее портреты – очень неожиданные. Например, знаменитый портрет голого Леннона, который обошел весь мир. Но я говорю о нынешней выставке, где висит сильный портрет Салмана Рушди в очках, где один глаз закрыт темным стеклом. После того как на него напал террорист и навсегда повредил ему глаз, писатель выглядит как потерпевший, но не проигравший боец свободы, преисполненный достоинства.
На ее фотографиях лицо – фактура. Мы забываем, что это не живопись – настолько подробно и ясно каждая черточка выписана ее камерой.
Когда фотография заменила живопись, той пришлось искать другие пути – так появилась авангардная живопись вплоть до абстракционизма. Но и фотография у живописи должна была научиться главному – изобразительности.
Одна из таких фотографий Лейбовиц "Исландия" называется. Там кусок льда, который светится изнутри. Большой вопрос: как живописец может сравниться с таким фотографом?
Очень любопытно смотреть на ее черновики. Их целая стена черновиков – это маленькие фотографии, которые она сделала в своей жизни, это как бы дневник ее.
На них можно найти и наших знакомых, например фотографию молодого Барышникова, который снят в полете: такое впечатление, что он никогда не приземлится.
Короче говоря, Энни Лейбовиц на сегодня лучший живописец, сказал бы я. Это живопись в фотографии, которая оправдывает свое ремесло. Энди Уорхол когда-то купил полароид и сказал, что “фотографию сегодня может сделать даже обезьяна". Что он и доказал, сняв 250 тысяч фотографий, есть книжка этих бесконечных фотографий Энди Уорхола.
Но для того, чтобы сделать такую фотографию, как делает Энни Лейбовиц, наверное, нужно знать и любить те места и тех людей, которых она снимает. Она ведь ездит по всей стране, и эта выставка складывается в портрет Америки: в каждом штате она находит что-то такое, что передает дух этого места. По-моему, лучше, чем Лейбовиц, никто не портретирует Америку.
