"Это как похороны". Россияне – о своем бегстве из страны

Социолог Любовь Борусяк провела собственное исследование новой волны эмиграции из России. Первый его этап прошел в апреле, второй – в сентябре. Как выяснилось, за эти полгода в этой среде произошли серьезные изменения.

Любовь Борусяк изучает проблему миграции уже не первый год. Еще в 2018 году она провела исследование, посвященное эмиграции высокоинтеллектуальной молодежи. Тогда о своей жизни и самоощущении ей рассказывали выпускники лучших российских вузов, уезжавшие на Запад учиться или работать в международных компаниях. Резкий всплеск эмиграционных настроений, произошедший после 24 февраля 2022 года, в корне изменил ситуацию.

– До этого момента Россия относилась к странам с очень средним уровнем отъездов, – рассказывает Любовь Борусяк, – точное число уезжающих неизвестно, но за все постсоветское время из страны, по наиболее реалистичным оценкам, уехали примерно три миллиона человек. По сравнению со многими соседними странами из России уезжало довольно мало людей. В 2018 году я посмотрела динамику числа поданных в разных странах заявок на лотерею, победители которой могли получить грин-карту США. Оказалось, что из России в год подавали на эту визу примерно столько же людей, сколько из Молдовы; если сравнить абсолютную численность населения двух стран, то это просто несопоставимо! Из России уезжало намного меньше людей, чем из Украины или Узбекистана – это были лидеры по эмиграционной активности. Поэтому, когда в феврале этого года начался такой мощный взлет числа отъездов, меня это заинтересовало.

Конечно, точное число уехавших мы не узнаем никогда: такой статистики нет. И мое исследование – не количественное, а качественное. В апреле я взяла 60 интервью, причем обращалась к представителям группы, похожей на ту, которую изучала в 2018 году, то есть к людям образованным, преимущественно москвичам и петербуржцам. Среди моих респондентов были айтишники, экономисты, учителя, правозащитники, специалисты по коммуникациям, люди творческих профессий. Летом мне пришла идея: хорошо бы отслеживать, что происходит дальше с теми же людьми, с которыми я разговаривала вначале, и отчасти с новыми тоже. Я начала новую серию интервью (на этот раз поговорила более чем с 80 людьми) в последних числах августа и закончила 20 сентября, конечно, не ожидая, что буквально на следующий день ситуация переломится. То, что было накануне, – это уже исторический факт, потому что с объявлением в России мобилизации началась новая, совершенно другая эмиграционная волна.

Из моих респондентов этого не ожидал никто, мобилизация для всех была большим потрясением. За эти полгода уже сформировались некоторое понимание ситуации и того, как будут развиваться события. Ситуация менялась очень слабо, была довольно стабильной, казалось, что так может продолжаться долго, но, как мы знаем, этого не произошло. Сейчас ситуация даже более турбулентная, чем после начала военных действий. Тогда все-таки люди в основном боялись опасностей скорее гипотетических: может быть, закроют границы, может быть, начнется мобилизация, и людей, уезжавших от конкретной опасности, было немного. Сейчас люди боятся уже не гипотетической, а совершенно реальной опасности. И это совершенно другая ситуация отъезда.

– Какие главные отличия выявила вторая волна исследования: что, собственно, изменилось за полгода?

– Существенно снизилась напряженность. Те страхи, которые были характерны для марта, к сентябрю очень ослабли. Закрытия границ уже почти никто не боялся, скорее расстраивались из-за того, что Европа закрывает эти границы. Страх мобилизации оставался, но гораздо менее выраженный. Казалось, что раз это не произошло в течение семи месяцев, то, скорее всего, уже не произойдет. Поэтому за лето многие мои респонденты побывали в Москве: можно выехать, въехать, тебя впустят и выпустят. Кому-то надо было оформить документы, взять какие-то вещи, кто-то сдавал или продавал квартиру. Были и те, кто приезжал на день рождения мамы, например.

Более того, часть респондентов за это время вернулась в Россию, правда, никто из них не думал, что возвращается навсегда. Кто-то рассказывал, что съездили, пару месяцев пожили, например, в Грузии, поняли, как устроена там жизнь, и вернулись на какое-то время, чтобы потом снова поехать, но уже более подготовленными. Одна респондентка рассказывала, что они с мужем решили завести ребенка, и в России у нее будет декретный отпуск, какие-то выплаты. Кроме того, мужу предложили хорошую работу в Москве, и ей было жалко лишать его такой возможности. При этом они съездили в Турцию и на всякий случай получили там вид на жительство. Ощущение, что все равно приехали на время и, скорее всего, снова уедут, было более-менее у всех.

После огромного весеннего взлета активность отъездов сократилась, зато увеличилась активность переездов. Люди, особенно в начале, уезжали туда, куда было легче всего выехать. За время ковида у многих закончились европейские визы, у некоторых – загранпаспорта, поэтому поехали в те страны, которые раньше вообще не рассматривали как места, где они хотели бы жить. Большинство образованной публики все-таки ориентировано на Европу, а не на такие замечательные страны, как Казахстан, Узбекистан или Армения.

Пограничный переход Верхний Ларс на границе Росси и Грузии, 28 сентября

Были люди, настроенные оставаться там, где они оказались волею судеб. Кто-то за эти полгода получил ВНЖ, кто-то нашел работу, люди начали создавать бизнесы, но очень многие продолжали сидеть на чемоданах или уже взяли их в руки, смогли получить европейские визы и переехали. Состав стран, представленный во второй волне исследования, существенно изменился. Многие страны, конечно, остались (в том числе Армения, Грузия, Турция, Израиль). Но при этом сильно расширилась европейская география, и появились первые респонденты, которые уже сумели получить визу и поехали работать в США.

Любовь Борусяк

Довольно много народа поехало в Лондон. Когда я спрашивала, где бы вы хотели жить в Европе, мои респонденты чаще всего называли именно Лондон. Люди поехали в Германию, довольно многие – в Португалию. В Сербию и Черногорию многие уехали еще весной, а сейчас таких стало гораздо больше.

– Какие впечатления у людей от тех стран, в которых они оказались? Чем они довольны, чем недовольны?

– Практически все люди, куда бы они ни приехали, довольны отношением к себе со стороны местного населения. Представьте: вы неожиданно оказываетесь в какой-то стране, при этом постоянно читаете о том, что весь мир ненавидит приехавших из страны-агрессора: конечно, у людей были большие опасения, что к ним будут плохо относиться. Здесь вообще особая ситуация, ведь много народа поехало в те страны, которые раньше были, наоборот, источником мигрантов для России, и вдруг наши люди оказались в той ситуации, в которой раньше находились в России приезжие из Армении, Казахстана, Узбекистана. Это довольно сильная история! А это все-таки люди, ориентированные на Европу, разделяющие европейские ценности, многие из них бывали в европейских странах, где чувствовали себя своими.

Когда четыре года назад я изучала молодых интеллектуалов, уехавших в Штаты, Германию, Англию, Голландию, они считали, что находятся там по такому же праву, как любые другие люди, у них такое же образование, такая же система ценностей, они там свои. Сейчас ощущения, что мы "свои", все-таки намного меньше. Тем не менее почти все мои респонденты говорили, что отношение хорошее, хотя, конечно, в каждой стране своя специфика. Люди очень радовались тому, что никто не плюет им вслед и не кричит злые слова, о чем им приходилось читать в социальных сетях. Единственное – довольно трудно тем, кто оказался в странах Балтии.

В сентябре я спрашивала людей, как они относятся к тому, что ряд стран практически закрывали границы, и почти все относятся негативно, считают это несправедливым: мы такие же европейцы, нам просто не повезло родиться в стране, которая оказалась вот такой. Это довольно сильные обиды.

Во многих странах, куда приехало значительное количество россиян, начала создаваться русская инфраструктура. Приехали русские маникюрши, парикмахеры и так далее, их передают из руки в руки, ходят к ним. Где-то стали создаваться русские или международные школы. Но большинство все равно еще находилось на чемоданах. Тех, кто уверен, что надолго приехал в страну, где он оказался на момент разговора, было меньшинство. Очень многие говорили, что не знают, где они будут через полгода. Вообще, говорили о некоем тяжелом ощущении: сильно схлопнулся горизонт планирования, ты перестал контролировать свою жизнь.

– Как называют сами себя эти люди, уехавшие из России: эмигрантами, релокантами, беженцами, как-то еще?

– Беженцами – нет, за исключением единиц. В апреле эмигрантами себя называли очень немногие: это слово кажется страшным, оно как-то фатально звучит, может быть, все-таки это кончится, может быть, мы вернемся... Поэтому часто говорили, что они – именно релоканты: это звучит более нейтрально. А вот в сентябре уже многие стали называть себя эмигрантами, приняли этот статус. Когда я в 2018 году опрашивала людей, которые по своей воле уехали учиться или работать, эмигрантами практически никто себя не называл, даже экспатами – мало кто. Не было какого-то общего слова. Кто-то называл себя человеком глобального мира, кто-то – ученым, который работает в такой-то стране. Мои респонденты, молодые, успешные, рассказывали, что слово "эмиграция" вообще устарело: мы живем в глобальном мире, границы открыты, ты волен переезжать, куда хочешь. Но сейчас с изменением ситуации и ощущение тоже изменилось.

– Это действительно не вполне эмиграция в том смысле, в каком это было, скажем, в советские годы: у многих есть возможность не только в любой момент вернуться, но и просто съездить на родину по делам. А каковы впечатления у тех, кто побывал в России?

– Говорят очень разное. Для кого-то это чисто инструментальная вещь: съездил, сделал дела, вернулся, надо будет – вновь съезжу. Катастрофически тяжело тем, для кого отрыв от родной страны был мучителен: в основном это не самые молодые люди. Одна из респонденток сказала, что это как вторые похороны. Ты уехал, разорвал связь с городом, со страной, как бы похоронил свое прошлое, а потом ты возвращаешься, и все это как будто вернулось на короткий срок, но снова надо расставаться, и вторые похороны еще тяжелее. Большинство моих респондентов говорят: в Москве как было, так и есть. Город вроде бы такой же, каким был, а он не может быть таким же, потому что ситуация совершенно другая, и как относиться к тому, что все работает и в магазинах все есть: радоваться или расстраиваться? Все это вызывало тяжелые экзистенциальные переживания.

– Есть такие, кто говорит, что совсем не скучает по родным местам, вообще не хочет возвращаться в Россию?

– Есть. Но это единицы. Вот, скажем, молодой мужчина, который пожил за границей уже в нескольких странах, работает на международную IT-компанию: для него это очередное путешествие, и он не сильно скучает. Обычно такой человек сначала рассказывает, как у него все круто и замечательно и с деньгами, и с жильем, и с работой. А потом, когда спрашиваешь: совсем оторвались и не скучаете по дому? – оказывается, что все-таки скучает. Очень тяжело рвать корни не совсем по своей воле. Одно дело – мои респонденты 2018 года, которые всегда могли приехать и повидаться с близкими, а те, кто не мог прижиться на новом месте, просто возвращались; сейчас все это гораздо более проблематично, даже несмотря на то, что, казалось бы, ситуация устаканилась. Да, она тогда, до 21 сентября, несколько устаканилась, но никуда не ушли причины, выгнавшие людей из своей страны.

– Какие основные причины своего отъезда называют люди?

– Первое – это релокация вместе с компаниями. Второе – страх и паника. У меня был респондент из Абу-Даби, очень серьезный ученый. Когда я его спросила, почему они с семьей так резко рванули, да еще в Эмираты, он ответил: так паника же; мне ночью позвонили друзья, сказали, что завтра закроют границы. А кто-то уезжал, опасаясь уже конкретных репрессий. Были и те, кто уезжали, боясь ухудшения экономической, бытовой ситуации в России, хотели сохранить свой уровень и качество жизни.

Очередь машин и ночующие в палатках люди на подъезде к границе Казахстана в Астраханской области

– Один из самых сильных страхов новых эмигрантов уже реализовался – это объявленная 21 сентября мобилизация. Понятно, что вы еще не успели провести исследование по этому поводу. Но что вы скажете о реакции россиян, которая видна и по уличным разговорам, и по соцсетям, и по новостным лентам?

– Настроения в Москве существенно изменились. Раньше, по моим длительным наблюдениям, было ощущение, что "нас все это особенно не касается, мы живем как жили, у кого-то дела стали похуже, но, в общем, небо над головой то же, магазины, доставка, парикмахерские, вся инфраструктура работает так же, а война происходит где-то далеко". А сейчас ощущение, что это происходит уже здесь, касается нас самих. Напряженность в городе очень большая, страх велик: теперь он пришел в Москву по-настоящему.

Сегодня под впечатлением от парикмахерской, куда хожу много лет и где наблюдала в течение всего этого времени разговоры о чем угодно, кроме самого главного: о детях, внуках, семейных проблемах, о том, что растет на даче, куда в отпуск ездили. Сегодня впервые были разговоры исключительно о страхах за своих детей. Тут, конечно, скорее видна некоторая покорность: этот ужас может прийти, и что тут сделаешь? У людей такое ощущение, что ничего.

– Все та же беспомощность, отсутствие протестной реакции?

– С протестами тяжело, людям очень страшно: их очень сильно задавили.

– Речь даже не о протесте с выходом на улицу, а о протесте внутреннем: мы против, мы не допустим...

– Такого я не слышала. Очень страшно, но что делать? Да, ощущение беспомощности. Пока единственная серьезная реакция, которую я вижу, – это новый мощный подъем отъездов, преимущественно мужских.

Очередь на российско-финской границе. 22 сентября 2022 года

– Как может развиваться дальнейшая ситуация с эмиграцией из России, от чего она будет зависеть?

– Это зависит от многих причин. Первое – можно ли будет выехать. Второе – куда и как можно будет въехать. Пока это невозможно понять. Это во многом зависит от политики тех стран, которые готовы или не готовы принимать россиян.

– Если будут открыты границы, если какие-то страны продолжат пускать российских граждан, то этот поток, очевидно, не прекратится, пока не изменится ситуация в России?

– Отличие нынешней ситуации от прежней: она уже не будет стационарной, уже ни у кого не будет ощущения, что то, что сейчас есть, продолжится еще, скажем, полгода. Ожидания уже обмануты, и люди ждут, что дальше события обязательно будут развиваться в худшую сторону.

– То есть ситуация драматизируется, и люди в этой ситуации принимают более резкие, спонтанные решения?

– Сначала тоже принимали резкие и спонтанные. Все это очень напоминает начало марта. Только теперь понятно, для кого самая большая угроза, а тогда это не было очевидно. Кроме того, пока не понимают, что будет происходить внутри страны. Тогда об этом еще особенно не думали, сейчас начали думать. Усилилось ощущение, что в России могут быстро развиваться и усугубляться репрессии.

– Что означают для самой России эти массовые отъезды, причем прежде всего – людей с хорошим интеллектуальным, образовательным, финансовым, профессиональным ресурсом?

– Не стоит преувеличивать масштаб: до 21 сентября он был не таким огромным, чтобы это было действительно очень заметно. Сейчас, когда началась новая волна, это может стать более заметным, увидим через некоторое время. Конечно, это уже сказалось на школьном образовании. Сейчас будет очень большое ужесточение по отношению к тому, что происходит в школах, и таких свободных школ, которые были раньше, видимо, уже не будет. Из хороших школ уже много учителей уехало, уедут и еще. Удар по школьному образованию очень существенный, особенно по столичному. Отчасти это коснется и вузов, уже коснулось.

Не знаю, что будут делать уезжающие сейчас из России молодые парни: у них очень сложная ситуация. Одно дело, если ты айтишник и на тебя есть международный спрос, другое – если ты закончил какой-нибудь вуз по не самой востребованной профессии: где такие люди найдут квалифицированную работу? Кто-то найдет, кто-то – нет. В первой волне отъездов было стремление сохранить свой профессиональный и социальный статус. Видимо, теперь придется смириться или с тем, что статус они потеряют, или с тем, что надо что-то придумывать самим, пытаться создавать новое. В общем, это еще более сложная ситуация, чем весной.

– На какие специальности есть спрос за границей?

– Кроме пресловутых айтишников это консалтинг; многие говорили, что самый большой спрос на людей с руками: слесарей, водопроводчиков, маникюрш. Очень востребованными оказались хорошие учителя. Такие есть среди моих респондентов, и они говорят, что у них куча предложений. На профессоров спрос существенно ниже.

– Что на вас произвело самое большое впечатление в процессе этого исследования?

– Как ни странно, очень запомнились разговоры о том, продавать или не продавать квартиру в России. С одной стороны, многие были уверены, что они уже очень вряд ли вернутся, и понимали, что квартиру надо продавать – и деньги пригодятся, и она уже не нужна. Но не решались, говорили: вот не могу, и все, потому что это мой дом, я столько сил в него вложил, сделал все, чтобы в нем прекрасно жить. Отрезать окончательно, отрубить эти концы – это вроде бы и нужно, и пока невозможно. Люди говорят об этом буквально со слезами. Вот этот милый дом, как символ корней и того, что ты уже точно уехал навсегда, не вернешься, – это, конечно, у многих сильное переживание.

Еще запомнилась фраза про Лондон, в котором очень хочется жить. В какой-то момент я спросила у респондента: да что там, медом, что ли, намазано в этом Лондоне? И получила такой ответ от человека, который приехал из Мытищ: Лондон – это словно район Москвы, но не центр, а Мытищи, все мое комьюнити в нем. Вот это стремление сразу влиться в свое комьюнити очень сильно.

Еще в 2018 году, когда я разговаривала с уехавшими, все-таки большинство из тех, кто оказывался в крупных городах, в нерабочее время много общались с русскими. Сейчас тоже есть такое стремление. Один респондент раздраженно сказал: они везде создают свою маленькую Россию вместо того, чтобы интегрироваться в жизнь страны. Стремление создавать маленькую Россию, жить в своем комьюнити продолжает быть очень сильным. Конечно, это гораздо комфортнее: язык, общие воспоминания, общие ценности. Но если люди приезжают надолго, лучше все-таки пытаться интегрироваться в среду страны.

Другое дело, что большинство не надеялось остаться надолго. Был парень, который уехал в одну из стран, но у него бизнес в России. В той стране ему не очень понравилось, и он решил на время вернуться, и бизнесом заниматься, и вообще дома лучше. Бизнес шел неплохо, все было хорошо. Тем не менее он как привез чемодан, так несколько месяцев и держал его в прихожей, чтобы помнить: он здесь не навсегда, совсем не факт, что он останется, и не позволять себе привыкнуть. Думаю, сейчас этот чемодан ему уже пригодился.

Вот что еще поразило. Одна из респонденток живет в Берлине с мужем и трехлетним ребенком. Они гуляют на детской площадке, и там дети восьми-десяти лет играют в войну между Россией и Украиной. Представляете?

– А что думают ваши респонденты о будущем России?

– Практически все говорили, что ничего хорошего, скорее всего, не будет. Только один респондент сказал: я надеюсь, через несколько месяцев это кончится, и я смогу вернуться.

– Стало быть, все остальные на это уже не надеются?

– Нет, не надеются. Но при этом никто не предполагал, что через несколько дней после нашего разговора события развернутся именно таким образом.

– Каковы ваши основные выводы из этого исследования?

– Эти выводы относятся к той, еще стационарной ситуации. До начала "спецоперации" довольно значительную долю людей из той группы, которую я изучаю, не устраивало то, что происходило с внутренней и внешней политикой России, они видели, что режим ужесточается, и им это не нравилось. Но все-таки казалось, что жить можно, поэтому они не предпринимали активных действий к отъезду. Больше половины моих апрельских респондентов говорили, что не думали об отъезде, другие отмечали, что теоретически думали, но ничего не предпринимали. При этом люди ремонтировали квартиры, сажали цветы на даче, растили детей: да, жить можно, хотя живем плохо.

Потом произошел чудовищный стресс, когда все это рухнуло, и они уехали. Сначала находились в ситуации полной неопределенности, вообще не понимали, что с ними будет, как быть. Но потом все начало как-то устаканиваться, люди начали искать, где они больше хотят жить, кто-то находил работу, а кто не находил, возвращался. Стало очевидно, что можно и в Москву съездить, и не произойдет ничего ужасного.

И тут раз! – новый взрыв, еще сильнее предыдущего. И это опять ломает то, что уже накоплено, сложилось, определилось, и опять наступает неопределенность, причем более тяжелая, на более высоком уровне. У тех, кто уже как-то прижился, у кого все в порядке с работой, жизнь продолжается, хотя новый стресс очень силен. А для новых все опять сначала, и им еще тяжелее. Но когда началась весенняя массовая волна эмиграции, люди приезжали в другую страну, и им приходилось очень сложно с устройством, с первичной адаптацией. А сейчас уезжающим начали массово предлагать помощь те, кто приехал раньше. Сейчас, с одной стороны, будет сложнее, потому что где-то уже слишком много эмигрантов, все перегружено, все дорожает, труднее снять жилье. Но, с другой стороны, есть ощущение, что кто-то может помочь, и я вижу много рук помощи, люди даже готовы кого-то поселить у себя на время.

Знаете, что еще интересно? Люди очень хотят рассказывать свои истории. Им важно говорить о своей эмиграции, потому что при этом они сами начинают как-то рефлексировать то, что с ними происходит. Ведь эмиграция, тем более такая – это большой стресс, и когда ты пытаешься отрефлексировать все эти события и свои переживания, это помогает эмоционально. Многие говорили, что наш разговор для них – это психотерапия.